Куприянов Павел.
Образы "дикарей" в записках русских путешественников начала XIX в.
Абстракции и реальность.
Записки путешественников давно и широко используются исследователями для изучения процессов межкультурного восприятия. Объясняется это тем, что путешествие является распространенной формой непосредственного взаимодействия представителей разных культур. Путешествие предполагает пребывание в чужой – иноэтничной, инокультурной среде, что уже само по себе стимулирует процесс восприятия этого чужого, диалога с ним.
История русских путешествий насчитывает несколько столетий. Особое место в этой истории занимает начало XIX в. В первые же годы нового столетия, после смерти Павла I, когда был отменен запрет на выезд русских подданых за границу, за пределами России оказалось довольно большое количество россиян. Среди них были и праздные молодые люди, отправлявшиеся в Европу для ознакомления с природой и искусствами, и студенты Московского университета, намеревавшиеся продолжить образование в Германии, и дипломаты, и морские офицеры, оказавшиеся за границей по долгу службы. Все это были очень разные люди, побывавшие в разных странах с самыми разными целями. Объединял же их не только сам факт заграничной поездки, но и то, что впоследствии почти все они намеревались поведать об этой поездке соотечественникам. Во время путешествия они вели дневники и составляли записки в расчете на последующую их публикацию в той или иной форме. Конечно, публикация записок, описание путешествий возникло задолго до XIX в., однако, именно в конце XVIII – начале XIX в. заграничная поездка начинает восприниматься большинством путешественников как некий "текст", нечто, требующее последующего описания, рассказа.
Отчасти это объясняется тем, что в указанный период рассказы о путешествиях пользуются большой популярностью в русском образованном обществе. Литература путешествий находит все больше приверженцев, как среди читателей, так и среди авторов. Причем, речь идет не только о собственно литературных произведениях особого жанра, а вообще о всех текстах, содержащих рассказ о пребывании за пределами своей страны, описание чужеземных нравов, природы, искусства и пр. В журналах появляется все больше материалов, знакомящих читателей с иными странами и народами, и затрагивающих самые разные темы: политику, экономику, историю, литературу, искусство, традиции и обычаи.
Этот рост интереса к иным странам и народам представляется вполне закономерным в контексте формирования русского национального самосознания. Известно, что в основе всякого группового самосознания (в том числе национального) лежит противопоставление "мы-они", причем, взаимосвязь этих двух позиций такова, что фиксация образа "мы" в сознании автоматически отсылает ко второму члену оппозиции – "они". Определение (буквально - как "положение пределов", о-граничение) собственной общности уже само по себе указывает на все то, что остается за этими пределами, за границей. Свое обретает значение только в противопоставлении чужому, поэтому поиск своего по необходимости предполагает и поиск чужого 1.
Таким образом, путешествие, предусматривающее пребывание в чужой среде, не является только фактом личной биографии путешественника; информация об иных странах и народах, индивидуальный опыт восприятия иного оказывается актуальным для общественного сознания, а сам путешественник выступает в роли посредника между своей и чужой культурой2.
Путешествия начала XIX в. отличались от предыдущих еще и своими маршрутами. Если раньше пребывание русского человека за пределами страны чаще всего ограничивалось посещением ряда городов Европы, то в начале XIX в. русские путешественники волею судеб оказались в самых отдаленных уголках мира. В первую очередь это касалось морских путешественников.
В 1803-1806 гг. на кораблях "Надежда" и "Нева" под командованием И.Ф.Крузенштерна и Ю.Ф.Лисянского было совершено первое русское кругосветное плавание, во время которого участники экспедиции побывали в Дании, Англии, на Канарах, в Бразилии, на Маркизских и Гавайских островах, на Камчатке, Сахалине, на Алеутских островах, в Японии, в Китае, на острове Св. Елены – то есть как в других странах, так и на отдаленных окраинах Российской империи. Это путешествие было описано в нескольких сочинениях, из которых в данной статье в качестве источников используются записки обоих капитанов и одного из лейтенантов "Надежды" Е.Е.Левенштерна.
Другая группа морских "путешествий" связана с пребыванием эскадры Д.Н.Сенявина в Средиземном море в 1805-1812 гг. Основная миссия этой эскадры заключалась в усилении обороны Ионических островов, бывших базой русского флота. Русские моряки участвовали в боях с французами на побережье Адриатического моря и с турками в Эгейском море. На обратном пути россияне побывали в Португалии, Италии, некоторые команды возвращались в Россию сухим путем через Каринтию, Крайну, Венгрию, Польшу и Западную Украину. Пребывание русских моряков в Средиземноморье также нашло довольно широкое освещение в записках участников: В.Б.Броневского, Н.М.Клемента, П.П.Свиньина, Г.М.Мельникова, П.И.Панафидина, Н.Коростовца.
Один из офицеров эскадры Д.Н.Сенявина В.Б.Броневский проницательно заметил, что "морское путешествие при многих неприятностях, доставляет одно удовольствие... мгновенно переноситься из страны в страну и в короткое время ознакомиться с народами, живущими на противоположных концах земного шара, и в сем переходе мученики любопытства, если смею назвать так всякого путешественника, находят новую пищу для своих наблюдений"3. И действительно, перед глазами русских мореплавателей начала XIX в. прошла череда самых разных, в том числе и незнакомых, "экзотических" народов. То, что раньше было известно только из книг, теперь можно было наблюдать собственными глазами. Однако и это наблюдение не обходилось без своеобразного "посредника": между глазом путешественника и наблюдаемой реальностью находились плохо осознаваемые, но очень устойчивые ментальные конструкции, оказывавшие непосредственное влияние на восприятие путешественником окружающего мира.
-----------------
Общеизвестно, что философия Просвещения оказала значительное влияние на развитие русской культуры XVIII - начала XIX в. В сознании русского образованного общества рубежа веков доминировала просветительская картина мира. Процесс восприятия иной культуры также в основе своей определялся историко-этнографическими концепциями, выработанными в рамках философии Просвещения.
Так, русским путешественникам в полной мере был присущ просветительский универсализм, в соответствии с которым все народы и культуры оценивались по единой шкале. Крайними точками на ней были с одной стороны "дикость", а с другой - "цивилизация". Каждый раз, наблюдая ту или иную культуру, путешественник оценивал степень ее "дикости" и "цивилизованности" и отводил ей соответствующее место на этой шкале. Европоцентристское мышление признавало наиболее цивилизованной современную Европу, к которой причислялась и Россия.
Таким образом, противопоставление своего и чужого в рамках просветительской картины мира представало в том числе как противопоставление дикости и цивилизации. И если "цивилизованный" полюс находил конкретное воплощение в близком и знакомом примере, то представление о "дикости" было гораздо более абстрактным, что, однако, не делало его менее внятным и убедительным.
------------------
Усилия европейских мыслителей по осмыслению абстрактного образа "дикаря" увенчались созданием двух различных моделей: одни (Руссо, Дидро) воспринимали "дикие" народы как "счастливое детство человечества, беззаботно жившего по законам природы"; развитие же цивилизации представлялось им как искажение этих законов, победа пороков над добродетелями; другие (Вольтер, Фергюссон, Кондорсе), напротив, видели в истории непрерывное развитие разума, движение человечества от дикости и варварства к светлому будущему"4. Обе эти концепции нашли непосредственное отражение в исследуемых материалах путешествий.
Идея "золотого века" человечества получила наиболее полное воплощение в творчестве Д.Дидро. "Вероятно, ни один автор не выразил так ярко и так односторонне, как Дидро, идею "счастливого детства человечества", "естественного состояния", "добродетельного дикаря", - замечает С.А.Токарев, и тут же добавляет: "Никто с такой решительностью, как он, не опирался при этом на этнографические факты"5. Дело в том, что памфлет Дидро "Добавление к путешествию Бугенвиля", содержащий наиболее полное изложение этой концепции, был написан, как следует из названия, на основе записок о кругосветном плавании Л.-А.Бугенвиля 1766-1769 гг., в которых, помимо прочего, находилось довольно подробное описание быта и характера населения о. Таити. Глубокая симпатия к островитянам и идеализация их быта были характерны уже для сочинения самого путешественника, Дидро же в своем памфлете, полностью восприняв идеалистический тон, создал на его основе весьма стройную теоретическую модель. Таитяне в его сочинении предстают кроткими и невинными детьми природы, не знающими прав собственности, нравы их мудры и добродетельны. "Природные" законы и обыкновения островитян противопоставляются философом неестественным европейским порядкам: "Я готов думать, что самый дикий из народов на земле, таитяне, которые строго придерживаются закона природы, ближе к хорошему законодательству, чем любой цивилизованный народ"6.
Преимущество дикарей перед цивилизованными европейцами, таким образом, объясняется их близостью к природе. Это свойство нагляднее всего проявляется в их физических данных. Путешественники неоднократно отмечают физическое совершенство туземцев. Так, В.Б.Броневский говорит о черногорцах как об "исполинах, чудо-богатырях"7, с восхищением описывает их невероятную ловкость: "Привыкши к трудам и недостатку, с веселостию и без утомления делают Суворовские марши; опираясь на конец длинного своего ружья, перепрыгивают широкие рвы и переходят такие пропасти, где для других войск должно бы строить мосты, с легкостью восходят на неприступные скалы, терпеливо сносят голод, жажду и всякие нужды. Когда неприятель разбит и ретируется, они обгоняют его так скоро, что сим заменяют конницу, которой в здешних горах иметь не возможно"8. Черногорцы неприхотливы и выносливы: "Оружие, небольшой хлеб, сыр, чеснок, немного водки, старое платье и две пары сандалий из сыромятной кожи составляют весь багаж Черногорцев. В походе не ищут они защиты ни от солнца, ни от холода. Во время дождя Черногорец… на том же месте, где стоит, свернувшись в клубок, ничком и стоя на коленях, имея ружье под собою, спит весьма покойно. Три, четыре часа ему достаточны для подкрепления сил"9. Е.Е.Левенштерна удивила ловкость и быстрота, с которой жители острова Нука-Гива наполняли пресной водой бочки и переправляли их на корабль10, он отмечает, что "дикари мастерски лазают" и "прекрасно плавают"11. Путешественника также поразило физическое совершенство тела островитян: "Каждого дикаря можно сравнить с Аполлоном Бельведерским"12.
Внешняя красота была явным признаком здоровья. Здоровье же мыслилось неотъемлемым свойством "дикаря". Изменение "дикого" состояния, происходившие в результате контактов с цивилизованными народами, влекло за собой ухудшение здоровья, что незамедлительно сказывалось на внешности. Так, путешественники обращают внимание на внешние свидетельства "любострастных болезней" у островитян Гавайев, которые, в отличие от "нукагивцев" давно контактируют с европейцами13. Изолированная Черногория, напротив, славится здоровьем своих жителей: "Болезни очень редки между Черногорцами: они обязаны сим своей воздержанности, чистоте воздуха, а более порядочной жизни. Они не танцуют на балах до утомления, страсти их не возбуждаются театральными представлениями, они не знают никаких наших прихотей модной жизни. От сего многие болезни даже по имени им неизвестны". То же самое касается и бокезцев, и "нукагивцев", и майнотов – народа, живущего в Греции в "неприступных ущельях" олимпийских гор: "умеренность, чистота нравов, деятельность и горний воздух хранят их здоровье"14. Залогом здоровья этих народов является "природный" образ жизни, избавляющий их от вредных страстей, которым подвержен просвещенный человек. В.Б.Броневский внятно излагает эту позицию, объясняя физическое и душевное здоровье черногорцев: "Простая жизнь, чуждая сует и напряжений ума, сберегает их здравие. Просвещенный… человек скорее делается жертвою страстей, вредных ему и противных природе. Обязанности обычаев, сидение за науками, редкое на открытом воздухе пребывание, неумеренность в употреблении жирной и лакомой пищи, излишество забав, прихотливость, изнеженность, славолюбие, стыд, зависть и многие другие страсти… мало помалу изнуряют телесные силы его… Но Черногорец, ограниченный в своих желаниях, которые удобно может удовлетворять, живет счастливо и довольно… Словом, воспитание, приближая его к природе, которой он есть простое чадо, избавляет от множества болезней, проистекающих от образа нашей жизни и нашей чувствительности"15. Это почти абсолютное здоровье описанных народов является причиной отсутствия у них докторов и аптек, а также развития народной медицины ("Аптека их на лугах, в лесу и в натуре…")16.
Описание физического совершенства "дикарей", как правило, сопровождается сопоставлением с европейцами17. Как видно из приведенного рассуждения В.Б.Броневского, противопоставление дикости и цивилизации осмысляется как оппозиция естественного и неестественного18. Причем, это касается не только здоровья, но и других сторон жизни. Так, "природная" дерзость черногорцев в сражении "торжествует над искусством" (курсив мой – П.К.) опытных Французов19. Кроме того, общество "дикарей" предстает как общество "неразвращенное"20, обладающее массой "коренных" человеческих добродетелей. Им свойственны гостеприимство, почтение к старшим, храбрость, добродушие и честность, стыдливость, целомудрие и "к стыду просвещенных народов" – "уважение к жене ближнего"21. По представлению И.Ф.Крузенштерна, идеальному образу соответствуют айны. Он находит у них внутреннее согласие, кротость нравов и высокую нравственность: "Ни громкого разговора, ни неумеренного смеха, а еще менее спора не приметили мы вовсе. Они принимали нас с величайшим добродушием и наперерыв оказывали нам всякого рода услуги… Такие подлинно редкие качества, коими обязаны они не возвышенному образованию, но одной только природе, возбудили во мне то чувство, что я народ сей почитаю лучшим из всех прочих, которые доныне мне известны"22. Естественное происхождение добрых качеств акцентирует В.Б.Броневский и в случае с черногорцами – их остроумие, обходительность и изящество – врожденные качества, а не приобретенные в результате воспитания23.
------------------
Другая теоретическая модель, в рамках которой осмыслялся абстрактный образ "дикаря", была во многом противоположна концепции идеальной первобытности. Она была сформулирована рядом мыслителей (Ф.М.Вольтер, Ж.А.Кондорсе, А.Фергюссон) в нескольких сочинениях и получила широкое распространение. Также противопоставляя мир "дикарей" и мир "цивилизации", эти мыслители находили идеал в последнем. Дикое состояние в данном случае является не "естественным золотым веком человечества", а лишь начальным этапом его развития. Основываясь на многочисленных этнографических и исторических фактах, мыслители пытались проследить ход материального, социального и умственного прогресса человечества (Тюрго, Кондорсе), а также выявить определенные стадии этого процесса. Последнее наиболее отчетливо удалось сделать английскому мыслителю А.Фергюссону. В своем "Опыте истории гражданского общества" он наметил три стадии всемирно-исторического развития: дикость - варварство - цивилизация. Эта цепочка уже в то время стала широко популярной (во многом благодаря книге известного автора Ж.-Н.Деменье "Дух обычаев и нравов различных народов или наблюдения, почерпнутые у путешественников и историков", неоднократно издававшейся в Европе в 1770-1780 гг.), и отчасти используется даже в современной науке24.
Данная модель также нашла воплощение в записках русских путешественников. Не следуя строго указанной трехчастной схеме, и лишь иногда пытаясь определить сравнительную степень "цивилизованности" разных народов (так, "кадьякские жители" менее искусны в китовой ловле, чем гренландцы25, а айны превосходят камчадалов и алеутов не только в приготовлении рыбы, но и во внутреннем убранстве своих домов26), путешественники чаще опиcывают наблюдаемые ими явления в жизни неевропейских народов в контексте оппозиции "дикость – цивилизация". При этом "дикость" проявляется здесь в нескольких признаках. Одним из главных является степень чистоты в быту, на которую путешественники обращают специальное внимание. Так, японцам "в рассуждении чистоты нельзя сделать… никакого упрека"27, Ю.Ф.Лисянскому было приятно отметить "чистоту и опрятность нукагивских жилищ" и большую чистоту в китайском храме28. Вместе с тем, осмотрев королевский дворец на острове Овиги, он отметил, что "кроме отвратительной неопрятности и нечистоты, мы ничего не видели"29. То же самое касается и домов простых жителей: "Собаки, свиньи, куры – неразлучные товарищи островитян. Они вместе с ними сидят, едят и прочее". Особенно поражает путешественника нечистота жителей о. Кадьяк: "кадьякцы не имеют ни малейшей склонности к соблюдению чистоты. Они не сделают лишнего шага ни для какой нужды… Правда, как мужчины, так и женщины большие охотники до бань, но они ходят в них только потеть, если же у кого голова слишком грязна, то он моет ее мочой. Впрочем, платье надевают прежнее, как бы оно ни было запачкано"30. Как отмечает Ю.Л.Слезкин31, отсутствие гигиены в быту того или иного народа было обязательным атрибутом его "дикости" в этнографических описаниях XVIII в. Оно связывалось с "невыносимым запахом", объяснявшимся, помимо прочего, постоянным присутствием животных в непосредственной близи к человеку (ср. свидетельство Е.Е.Левенштерна о том, что у айнов "в каждом доме, в углу на навозной куче привязан молодой медведь"32, а также - с пищей туземцев (ср. удивление Ю.Ф.Лисянского рациону китайцев: "китайцы едят все, что ни попало. Нет, кажется, такого произведения природы, которого этот народ не употреблял бы в пищу. Крысы, на которых каждый европеец смотрит с отвращением, у них составляют лакомство и продаются на рынках"; см. также описание жилища камчадалов у И.Ф.Крузенштерна33). Особенное возмущение вызывает у путешественников обычай людоедства у островитян Тихого океана. Услышав от европейцев, живущих на островах, “с каким остервенением нападают они (туземцы – П.К.) во время войны на свою добычу, с какой поспешностью отделяют от трупа голову, с какой жадностию высасывают кровь из черепа и совершают, наконец, мерзкий свой пир”, узнав, что “во время голода убивает муж жену свою, отец детей, взрослый сын престарелых своих родителей, пекут и жарят их мясо и пожирают с чувствованием великого удовольствия”, путешественники пришли к выводу, что островитяне “не людьми, но паче заслуживают быть называемы дикими животными”34. К такому же выводу подталкивает И.Ф.Крузенштерна и способ ведения боевых действий: “Образ, каковым ведут войну, доказывает, сколь мало они отличаются от хищных животных”35. То же говорит В.Б.Броневский о черногорцах: “Понятие их о войне совершенно различествует от правил, принятых просвещенными народами. Они режут головы неприятелям, попавшимся в руках, и дают пощаду только тем, кои прежде сражения добровольно отдаются”36.
Жестокость является основанием для сравнения "дикарей" с животными: поведение черногорцев в Рагузе позволили Г.М.Мельникову говорить об их "врожденном зверском свойстве"37. В отличие от "просвещенного" человека, "дикарь" не может управлять своими страстями, ему свойственна "неумеренность", проявляющаяся, прежде всего, в жестокости. Жестокость и злость, таким образом, также выступают как явный признак "дикости". Поэтому применение жестоких пыток и "самой бесчеловечной и варварской казни" не позволяет считать Китай просвещенной страной38. Примером "дикой" жестокости являются поступки "ситкинцев" (так Ю.Ф.Лисянский называет жителей острова Ситки). Подробно описывая их нападение на русскую Михайловскую крепость и последующее "отмщение" главного правителя Российских колоний в Америке А.А.Баранова, путешественник всячески противопоставляет вероломство и жестокость индейцев умеренности и честности русских39. После долгой осады русским удалось заставить "ситкинцев" покинуть крепость и уйти в лес: "Сойдя на берег, я увидел самое варварское зрелище, которое могло бы даже и жесточайшее сердце привести в содрогание. Полагая, что по голосу младенцев и собак мы можем отыскать их в лесу, ситкинцы предали их всех смерти"40. Подобный поступок классифицируется автором как "варварство". "Варвары" проявляют жестокость не только по отношению к людям, но и к животным: "Весьма жалкое зрелище представляется для человека чувствительного, когда промышленники гоняются за бобровой самкой, имеющей при себе малых детей. Материнская к ним привязанность должна бы тронуть каждого человека, но кадьякский житель не чувствует ни малейшей жалости"41. Чувствительность выступает здесь как признак просвещенности, "цивилизованности" и, в отличие от модели "благородного дикаря" (где она рассматривается как проявление изнеженности, не свойственной "природному" человеку), оценивается положительно.
По наблюдению Ю.Л.Слезкина, наряду с уровнем гигиены, другими признаками, по которым в XVIII в. определялась степень просвещенности народа, было отношение к "прекрасному полу" и склонность к трудолюбию42. Частично это подтверждается и в материалах путешествий. Для И.Ф.Крузенштерна супружеские отношения являются одним из показателей, определяющих степень "варварства" жителей Вашингтоновых островов: выясняется, в частности, что они "установлением брака" уже "удалились от зверского состояния", но не поднялись еще даже до уровня прочих островитян Тихого океана, поскольку "нравственное понятие о взаимных обязанностях супружеского союза… чуждо нукагивцам вовсе"43. Что касается трудолюбия, то оно считается свойством просвещенных народов, "диким" же приписывается праздность, проявляющаяся, прежде всего, в их удивительной склонности к пляскам, а также в созерцательном бездействии. Так, "Пляска любимая забава Черногорцев… Вместо прогулки Черногорец, взошед на скалу, ложится ничком, и растянувшись на земле, проводит целые часы в созерцании бурного моря и прибрежных селений". Почти то же самое сообщает Ю.Ф.Лисянский относительно кадьякцев: "На другой день проснувшись вместе с рассветом, я… увидел многих мужчин на крышах своих жилищ. Это считается у них за первое удовольствие после сна, хотя они всегда любят сидеть и смотреть на море"44.
Наконец, явным признаком "дикости" служит отсутствие собственно просвещения, проявляющееся в неграмотности и слабом развитии "Искусств и Художеств": "Черногорцы совершенные невежды. Умеющие читать и писать почитаются между ними людьми учеными… Свободные ремесла, кроме необходимых в жизни, также все им неизвестны, ибо предметы роскоши становятся ненужными в грубом образе жизни, который ведут они, подобно самым необразованным народам"45. Отсутствие письменности у островитян Тихого океана, видимо, столь очевидно, что путешественники даже не упоминают об этом. Что касается ремесел и изящных искусств, то они являются однозначным указанием на "варварство" описываемых народов. Например, статуи на кладбище о. Нука-Гива служат "доказательством грубой работы неискусного художника"46. То же касается и музыки: "Состояние нукагивцев не может возбудить в них чувствования к волшебному действию музыки. Но как нет ни одного столь грубого народа, который бы не находил в оной некоего удовольствия, то сии островитяне не совсем к тому равнодушны. Их музыка соответствует их свойствам. К возбуждению грубых чувств нужны орудия звуков пронзительных, заглушающих глас природы. Необычайной величины барабаны их диким громом своим особенно их воспламеняют"47.
То есть, "грубому" состоянию соответствует "грубое" искусство. Тем удивительнее для путешественников примеры, свидетельствующие об утонченном вкусе и умении туземцев. Так, Ю.Ф.Лисянского поразили ткани, изготовленные на Гавайях: "Увидев их в первый раз, я никак не мог поверить, чтобы первобытный человек имел столь изящный вкус"48. То же самое касается греков некоторых островов в отношении кораблестроения и кадьякцев в отношении ткачества и резьбы по кости: "Это ремесло… было в хорошем состоянии, если принять во внимание, что оно принадлежало необразованным людям"49. Точно такое же удивление вызывают у путешественников и обратные примеры – когда просвещенный народ проявляет себя "неподобающим образом". П.П.Свиньин описывает, как Д.Н.Сенявин, находясь с эскадрой на рейде в Портсмуте, и негодуя по поводу невыполнения английской стороной подписанных конвенций, написал однажды местному морскому начальству, "что он два раза заключал конвенции с Турками, и варварский народ сей выполнял не только то, что было написано, но и то, в чем договаривались… на словах"50. Здесь "просвещенным" англичанам указывается на "не-просвещенное" поведение и ставятся в пример турецкие "варвары". Не менее "варварски" поступает и французская сторона, на что указывает тот же Д.Н.Сенявин в переписке с генералом Лористоном по поводу обмена пленными: "В переписке своей по сему случаю он не упустил изобразить Французскому генералу бесчеловечия и варварства, недостойного характера просвещенной нации, с коими поступают они с нашими пленными…"51.
---------------
Итак, налицо две модели, посредством которых в сознании русского путешественника начала XIX в. осмыслялся абстрактный образ дикаря. Основная их функция, как показывает анализ записок, заключалось в том, что они облегчали путешественнику процесс восприятия и описания иных народов. Ясно также, что эта инструментальная функция не осознавалась самими путешественниками, и это делало возможным использование обеих моделей одним человеком при описании разных народов.
Обе описанные модели были известны путешественникам заранее, еще до путешествия. Однако процесс восприятия путешественниками дикарей не сводился лишь к воспроизведению заранее известных теоретических конструкций. Он был сложнее и заключался в общих чертах в следующем.
Имея в сознании определенное умозрительное представление о "дикарях", путешественник при встрече с тем или иным народом воспринимает его в соответствии с этим абстрактным образом, видит в конкретном примере данного народа отражение общей теоретической модели. Такое восприятие сохраняется и в дальнейшем при условии, что сознание путешественника во время наблюдения не фиксирует каких-то таких ярких фактов, которые никак не укладываются в рамки изначального образа. В противном случае, то есть когда наблюдатель замечает несоответствие мыслимого и действительного, он чаще всего ограничивается указанием на это несоответствие, но иногда стремится доступными средствами найти ему какое-то рациональное объяснение.
Ярким примером подобной мыслительной операции является трансформация представлений И.Ф.Крузенштерна об островитянах Вашингтоновых островов. Сначала капитан "Надежды" был настроен очень благосклонно по отношению к туземцам: "В обращении своем с нами оказывали они всегда добросердечие. При мне были столь честны, что отдавали нам каждый раз кокосовые орехи прежде получения за оные по условию кусков железа. К рубке дров и налитию бочек водою предлагали всегда свои услуги… Общее всем островитянам сего океана воровство примечали мы редко. Они казались всегда довольными и веселыми. Открытые черты лица их изображали добродушие. В продолжение десятидневного нашего здесь пребывания не имели мы ни единожды нужды выпалить по ним из ружья… Все сие налагало на меня долг почитать сих диких добросердечными и добродушными людьми…"52. Таким образом, путешественник склонен воспринимать местных островитян в рамках концепции "благородного дикаря". Однако вскоре он получил информацию, заставившую его "переменить о них свое мнение". Англичанин и француз, жившие также на острове, сообщили русским мореплавателям об обычае каннибализма, распространенном среди местных жителей. Понятно, что такое "зверское обыкновение" никак не соотносилось с образом "идеальной первобытности".
Ясно также, что изменение привычного представления должно основываться на достоверных фактах, поэтому И.Ф.Крузенештерн приводит одно за другим "верные доказательства" того, что данный обычай действительно существует на этих островах53. Вслед за этими доказательствами путешественник переходит к выводам: "Из сего описания нукагивцев, которое покажется, может быть, невероятным, но в самом деле основано на совершенной справедливости, каждый удостоверится, что они не знают ни законов, ни правил общежития, и, будучи чужды всякого понятия о нравственности, стремятся к одному только удовлетворению своих телесных потребностей. Они не имеют ни малейших следов добрых наклонностей и, без сомнения, не людьми, но паче заслуживают быть называемы диким животными"54. Итак, наблюдатель вынужден отказаться от своего первоначального представления. Но на смену ему тут же приходит новый образ: теперь он склонен воспринимать островитян в рамках иной модели, противоположной концепции "благородного дикаря". Если раньше их облик определялся добротой, честностью, услужливостью и доверчивостью, то теперь они описываются как жестокие, безнравственные полу-животные. Такое восприятие позволяет путешественнику тут же причислить этих островитян к другим подобным: "Хотя в описаниях путешествий Кука и выхваляются жители островов Товарищества, Дружественных и Сандвичевых, хотя Форстер и жарко защищает их против всякого жесткого названия, однако я… не могу иного о них быть мнения, как причисляя их к тому классу, к какому господин Флерье причисляет людоедов, каковыми почитаю я всех островитян". Единственное исключение И.Ф.Крузенштерн делает для жителей островов Товарищества: "Одних их только признают вообще кроткими, неиспорченными и человеколюбивыми из всех островитян Великого океана. Они-то наиболее возбудили новых философов с восторгом проповедывать о блаженстве человеческого рода в естественном его состоянии"55. Итак, реальная картина, по представлению путешественника, такова: островитяне – дикие, жестокие полулюди–полузвери, а образ "доброго дикаря" – не что иное, как фикция, "мечтания" "восторженных" философов.
Фигура "восторженного" философа возникает здесь не случайно - противопоставление путешественников и философов было довольно широко распространено в текстах "путешествий". Полемика с философами была проникнута пафосом разоблачения умозрительных конструкций кабинетных ученых, которым противопоставляется практический опыт и реальное знание очевидцев. В "вину" философам вменяется условность и абстрактность их концепций. Однако, как показывает анализ записок путешественников, их собственные описания тоже редко выходили за рамки абстрактного, схематического восприятия. Как видно из приведенного выше фрагмента записок И.Ф.Крузенштерна, противоречия между абстрактной схемой и реальностью, подмечаемые наблюдателями, приводят не к более глубокому изучению этой реальности, а лишь к замене одной схемы на другую, столь же абстрактную56.
------------
И все же, в реальности путешественник сталкивался иногда с такими фактами, которые не могли быть рационально объяснены ни одним просветительским теоретическим построением. Реальные дикари не вмещались в прокрустовы ложа просветительских моделей. Во время кругосветного плавания такая ситуация сложилась, например, при сравнении жителей Вашингтоновых и Сандвичевых островов. Проблема заключалась в том, что первые значительно превосходили вторых по степени красоты и здоровья, но также сильно уступали им в уровне развития просвещения и в "умственных способностях"57. Эта ситуация не укладывалась ни в какие рамки просветительских теорий. Как бы ни рассматривать островитян – как "благородных дикарей", ведущих естественный, здоровый образ жизни и не развращенных цивилизацией, или как "диких", неразвитых полу-животных, постепенно обретающих человеческий облик под благотворным влиянием европейцев – все равно их полная характеристика не подпадает ни под одну из этих схем. Обе модели предусматривают соответствие внешности (телесной красоты, здоровья) уровню умственного развития (проявляющегося в уровне нравственности, развитии искусства, знаний). Полинезийцы же не соответствовали этому принципу. Разные признаки заставляли воспринимать одних и тех же людей в рамках двух противоположных моделей. Понятно, что такой расклад представлял собой неразрешимое противоречие – неразрешимое в рамках универсального просветительского мышления.
Конечно, такого рода ситуации в исследуемых материалах встречаются исключительно редко, однако, именно они расшатывали стройную просветительскую схему и заставляли путешественников искать собственные решения. Именно такие эпизоды лежали в основе эволюции просветительской парадигмы, определяя основной вектор этого процесса – от европоцентристского универсализма к утверждению идеи культурной самобытности.